на хлеб, что было очень нелегко, и как найти пристанище на ночь, — наступили холода. Но они научились просить милостыню. Они научились этому в Берлине, потому что умирать они еще не умели.

В течение всей первой недели секретарь безуспешно пытался нажить деньги на цвете своих волос.

Он вдоль и поперек исходил гигантский город, добираясь до рабочих кварталов, где об окраске волос никогда и не слыхали. Но не встретил интереса к делу, без всякого напряжения удавшемуся в романских странах, где оно служило забавой для беззаботной толпы. В утешенье какой-то парикмахер побрил их даром. Но с той поры щетина их неудержимо разрослась, оставив открытой лишь небольшую часть бледных лиц.

Золотоискатели Аляски пробивались сквозь снега и льды ценой невообразимых лишений, с кулачными боями и поножовщиной, требовавшей напряжения всех сил. Но у них всегда сохранялась великая надежда. А два солдата совсем неромантичной серой пятимиллионной армии безработных шагали сквозь зиму 1930/31 года, лишенные какой-либо надежды. И вопрос, на который не было ответа: так что же нам делать? так что же нам все-таки делать? — не исчезал из их глаз, когда-то голубых, а ныне — бесцветных.

Им были знакомы мрачные залы, в которых городское благотворительное общество раздавало еду — литр супа за тридцать пфеннигов. Для них это было дорого. Тридцать пфеннигов надо было иметь. Голодные бродили они по гигантскому городу, не обращая внимания на названия улиц и на направление, пока наконец Стеклянный Глаз не останавливался и не спрашивал:

— Где это мы находимся?

— Как раз в двенадцати днях пути от пособия.

Ежедневно, чтобы провести время, они играли вот так в вопросы и ответы, а затем садились в трамвай и, рискуя, что их высадят, ехали несколько остановок, надеясь согреться.

Они околачивались у вокзалов, рынков, у стоянок такси — везде, где можно было поднести чьи-то вещи и что-то заработать.

Где стояли три машины, там обычно был и так называемый «открывальщик дверей». Стеклянный Глаз попытался тоже стать «открывальщиком». Но он напрасно ждал несколько часов; владельцы машин уехали, даже не заметив его существования, зато к нему подошел какой-то тип, заявивший, что здесь «открывальщик» он, и только он.

— Во всяком случае, ты еще раз убедился, что прежде надо изобрести автомобиль, а потом уже ты можешь стать «открывальщиком».

Тут выругался Стеклянный Глаз, ибо портной уже не мог этого сделать.

Они опять отправились к центральному рынку и часами наблюдали, как хозяева маленьких овощных и фруктовых лавчонок сами тащили свои нагруженные доверху ручные тележки, а домашние хозяйки — свои тяжелые сумки с картофелем. Друзья уже восемнадцать часов ничего не ели, а несколько последних ночей спали в мусорном фургоне и сильно мерзли, хотя совсем не было холодно, только сыро.

В брошюрке, которую сунул в руки секретаря какой-то человек у Силезского вокзала, он прочел, что в один прекрасный день Россия обгонит гибнущий капиталистический мир на тридцать лет. Все может быть. Но он тем временем будет висеть в воздухе с проволокой на шее, перекинутой через провода трамвайной линии. Эта картина преследовала его, он видел, он чувствовал, как висит, а по нему течет электрический ток безысходной нужды.

Промерзший, обмякший от голода и слабости, бродил он возле центрального рынка в поисках случайного заработка. Россия. Гибнущий мир. Тридцать лет.

— Подайте мне что-нибудь, я со вчерашнего дня ничего не ел…

На улицах Берлина можно было часто услышать эту фразу. Прохожий сделал каменное лицо и пошел дальше.

Чтобы утешить посрамленного секретаря, Стеклянный Глаз, видевший эту безуспешную попытку, сказал с нежностью, какая вовсе не подходила к смыслу его слов:

— Может, нам покончить с собой?

Секретарь не поддержал его.

— С чего это ты? — спросил он, продолжая читать свою суровую брошюру, в которой никто не интересовался судьбой отдельного человека.

— Да я так просто, ведь многие кончают с собой.

Об этом Стеклянный Глаз ежедневно читал в газетах. Многие безработные просто умирали, многие кончали жизнь самоубийством. Но на место каждого павшего солдата этой гигантской серой армии вставали сотни новых.

Время от времени они заходили на рынок и медленно шли мимо мясных и фруктовых прилавков.

— Все было бы много проще, если б у человека не было желудка, — пробормотал Стеклянный Глаз, не осмеливаясь высказать эту мудрую мысль секретарю. Он решил прихватить мимоходом что-нибудь с прилавка. Но их вид не вызывал доверия, торговцы зорко следили за ними.

Когда часы на башне пробили двенадцать и те, у кого еще была работа, поспешили к своим местам, друзья оставили свой пост около рынка и пошли искать счастья, сами не зная куда.

— А ведь многим приходится так же скверно, как и нам. Что же, собственно, они делают? Как же они перебиваются?

Это был опять один из тех вопросов, от которых у секретаря начинались судороги в животе. В отчаянии поднял он глаза к небу.

— Почему ты сердишься? Ведь они как-то перебиваются. Вот интересно, как же им это удается?.. Может, они грабят?

— Ну, так попробуй и ты грабить!

— А ты бы мог, если б знал как и где?

— Не-ет, я бы постеснялся!

Отощавшие от голода и холода, съежившись, пересекли они Шлоссплац и поплелись по Унтер-ден-Линден, прошли через Бранденбургские ворота и, так как в пустом Тиргартене наверняка ничего съестного не найдешь, повернули направо, к рейхстагу, где заседали представители народа.

— Тебя бы это, кажется, устроило, — сказал секретарь, успевший в последний момент оттащить друга от трамвая, неожиданно вынырнувшего и прогрохотавшего мимо них.

— И ты еще шутишь. — От страха Стеклянный Глаз весь похолодел, а голова запылала, как раскаленный шар.

— Если я сейчас же чего-нибудь не поем, то уж наверняка больше шутить не буду. Это я тебе обещаю… Теперь тебя привезли бы в больницу, положили в теплую постель и дали… Ну, как ты думаешь, что бы тебе дали? Манную кашу? Или хлеб с маслом?

— Да, но…

— Верно и то, что одной ноги ты бы недосчитался.

Тут они увидели, как какой-то человек, стоявший на парапете набережной, повернулся лицом к ним, широко раскрыл глаза и упал спиной в Шпрее.

Когда они подбежали, ничего уже не было видно, кроме лениво текущей черной воды.

— Вот что они делают. Вот что! Теперь ты знаешь.

— Но самое ужасное — как он при падении протянул руки, будто молил о помощи.

Покинув место, где только что прошла смерть, Стеклянный Глаз ощутил живительное тепло в собственном теле.

Секретарь подумал: «Тот уже умер, а я еще живу. Даже крысам в водостоках под асфальтом Берлина